Неточные совпадения
Она порылась в своей опытности: там о второй любви никакого сведения не отыскалось. Вспомнила про авторитеты теток, старых дев,
разных умниц, наконец
писателей, «мыслителей о любви», — со всех сторон слышит неумолимый приговор: «Женщина истинно любит только однажды». И Обломов так изрек свой приговор. Вспомнила о Сонечке, как бы она отозвалась о второй любви, но от приезжих из России слышала, что приятельница ее перешла на третью…
В
разных мирах живут служители культа и теологии, ученые и изобретатели, политические деятели, социальные реформаторы и революционеры,
писатели и деятели искусства, люди деловые, поглощенные хозяйством и т. д.
— Мальчик и
писатель — две
разные вещи! — возразил инспектор-учитель.
Там было человек двенадцать
разного народу — студентов, офицеров, художников; был один
писатель… они все вас знают, Иван Петрович, то есть читали ваши сочинения и много ждут от вас в будущем.
И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много был знаком с
разного рода
писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме того, не говоря об уме (дурака
писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное сердце.
А когда от него потребовали литературы, бедняк перепугался. Ему показали тетрадь француза, он покачал головой и сказал, что по-немецки этому нельзя учить, а что есть хрестоматия Аллера, в которой все
писатели с своими сочинениями состоят налицо. Но он этим не отделался: к нему пристали, чтоб он познакомил Юлию, как m-r Пуле, с
разными сочинителями.
Совершенно неожиданно «Развлечение» перешло в собственность Ивану Андреевичу Морозову, книжнику-лубочнику с Никольской, издававшему копеечные листовки и
разные «страшные» повести или романы известных
писателей, но под другими названиями, а то и под теми же, но авторы были другие.
Потому, когда я пожаловался на него, государь чрезвычайно разгневался; но тут на помощь к Фотию не замедлили явиться
разные друзья мои: Аракчеев [Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — временщик, обладавший в конце царствования Александра I почти неограниченной властью.], Уваров [Уваров Сергей Семенович (1786—1855) — министр народного просвещения с 1833 года.], Шишков [Шишков Александр Семенович (1754—1841) — адмирал,
писатель, президент Российской академии, министр народного просвещения с 1824 по 1828 год.], вкупе с девой Анной, и стали всевозможными путями доводить до сведения государя, будто бы ходящие по городу толки о том, что нельзя же оставлять министром духовных дел человека, который проклят анафемой.
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и
разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический
писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!» На чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
— Это —
писатель Миронов… Четыре раза сидел по тюрьмам в
разных городах…
Театр имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году при постановке пушкинского «Бориса Годунова», когда обрушились трапеции с голыми боярами, выбросил движущуюся
разных цветов электрическую вывеску, возвещавшую пьесу
писателя Эрендорга «Куриный дох» в постановке ученика Мейерхольда, заслуженного режиссера республики Кухтермана.
Она не знает ученых, разбирающих ханские ярлыки и сравнивающих
разные списки сказания о Мамаевом побоище; но она всегда с живым участием приветствует
писателей, оказывающих действительные услуги науке.
«Собеседник любителей российского слова, содержащий
разные сочинения в стихах и прозе некоторых российских
писателей» начался в 1783 году «по желанию Академии наук директора, ее сиятельства Е. Р.
Разные неудобства продолжение оного прерывают, а малое число подписателей, сей год бывших, а и того меньше на будущий явившихся, подтвердили давно известную о
писателях, общую пользу предметом имеющих, истину».
— Что истребило наши две славные Династии, говорит один Китайский
Писатель: то, что они, не довольствуясь главным надзиранием, единственно приличным Государю, хотели управлять всем непосредственно и присвоили себе дела, которые должны быть судимы
разными государственными Правительствами.
Собственно говоря, всякий
писатель имеет где-нибудь успех: есть сочинители лакейских поздравлений с Новым годом, пользующиеся успехом в передних; есть творцы пышных од на иллюминации и другие случаи — творцы, любезно принимаемые иногда и важными барами; есть авторы, производящие
разные «pieces de circonstances» для домашних спектаклей и обожаемые даже в светских салонах; есть
писатели, возбуждающие интерес в мире чиновничьем; есть другие, служащие любимцами офицеров; есть третьи, о которых мечтают провинциальные барышни…
Мне стало стыдно пред нею, и после этого разговора я начал приучать её к чтению, давая
разные простые книжки. Сначала пошло туго, и долго она стеснялась сказать, что не понимает прочитанного, а потом как-то сразу вошла во вкус, полюбила книжки и, бывало, горько плачет над судьбою прикрашенных
писателями книжных людей.
Некоторые заметили бы прелесть поэтических описаний в его повестях, тонкость и глубину в очертаниях
разных лиц и положений, но, без всякого сомнения, этого было бы недостаточно для того, чтобы сделать прочный успех и славу
писателю.
— Очевидно, имеется в виду замечание
писателя в книге «Рассказы и воспоминания охотника о
разных охотах»].
Ларисе Платоновне и той не к худу это послужило, ибо дало ей силы печали свои окончить смертью вольною, о коей
разные можно иметь мнения, так как и между верующими
писателями есть мыслители, не осуждающие вольной смерти, ибо в иных случаях не все ли в некоей степени одинаково, отпустить себя своею рукой или чужую навести на себя?
Так были мной распределены и те мои знакомства, какие я намечал, когда добывал себе письма в Лондон в
разные сферы. Но, кроме всякого рода экскурсий, я хотел иметь досуги и для чтения, и для работы в Британском музее, библиотека которого оказала мне даже совершенно неожиданную для меня услугу как русскому
писателю.
Я узнал обо всем этом позднее; но, когда являлся к нему и студентом, и уже профессиональным
писателем, — никак бы не мог подумать, что этот высокоприличный русский джентльмен с такой чопорной манерой держать себя и холодноватым тоном мог быть героем даже и не похождений только, а
разных эротических затей.
Долго жизнь не давала мне достаточно досугов, но в начале 80-х годов, по поводу приезда в Петербург первой драматической труппы и моего близкого знакомства с молодым польско-русским
писателем графом Р-ским, я стал снова заниматься польским языком, брал даже уроки декламации у режиссера труппы и с тех пор уже не переставал читать польских
писателей; в
разное время брал себе чтецов, когда мне, после потери одного глаза, запрещали читать по вечерам.
Несмотря на то что в моей тогдашней политико-социальной"платформе"были пробелы и недочеты, я искренно старался о том, чтобы в журнале все отделы были наполнены. Единственный из тогдашних редакторов толстых журналов, я послал специального корреспондента в Варшаву и Краков во время восстания — Н.В.Берга, считавшегося самым подготовленным нашим
писателем по польскому вопросу. Стоило это, по тогдашним ценам, не дешево и сопряжено было с
разными неприятностями и для редакции и для самого корреспондента.
В моих заграничных экскурсиях и долгих стоянках я не переставал быть русским
писателем. Лондон сыграл немаловажную роль в моем общем развитии в
разных смыслах. Но это вышло ужо в следующем году. А пока он только заохотил меня к дальнейшему знакомству с ним.
Сухово-Кобылин оставался для меня, да и вообще для
писателей и того времени, и позднейших десятилетий — как бы невидимкой, некоторым иксом. Он поселился за границей, жил с иностранкой, занимался во Франции хозяйством и
разными видами скопидомства, а под конец жизни купил виллу в Больё — на Ривьере, по соседству с М.М.Ковалевским, после того как он в своей русской усадьбе совсем погорел.
Нечего греха таить — и среди русских
писателей разных поколений водилась замашка довольно-таки цинического жаргона.
Это первое путешествие на своих (отец выслал за мною тарантас с тройкой), остановки, дорожные встречи, леса и поля, житье-бытье крестьян
разных местностей по целым трем губерниям; а потом старинная усадьба, наши мужики с особым тамбовским говором, соседи, их нравы, долгие рассказы отца, его наблюдательность и юмор — все это залегало в память и впоследствии сказалось в том, с чем я выступил уже как
писатель, решивший вопрос своего „призвания“.
Великие русские
писатели были одиноки в свое время, были против окружающего их общества, но они совсем не были индивидуалистами по принципу, они искали по-разному всенародного, коллективного, соборного искусства.
Во всяком случае, на них смотрели как на
писателей, равнодушных к политическому положению Франции, баричей, дилетантов, занимающихся
разными тонкостями, изучением XVIII века не с целью какой-нибудь политической и социальной пропаганды, а с брезгливым дилетантизмом людей сытых, довольных, не обращающих внимания на то, что тогда делалось во Франции.
Но нужно сказать, что «Дневник
писателя» заключает в себе и все основные идеи Достоевского, разбросанные в
разных местах.
В «Братьях Карамазовых» намечается эта теократическая идеология, и отдельные мысли о ней разбросаны по
разным местам «Дневника
писателя».
В это, по-видимому, поверили не только наши социалисты-народники, но и наши социал-демократы, в это хотят верить и
разные русские
писатели и мыслители, склонные находиться в обладании стихией.
Вдобавок к этому настроению
писателя его посетило еще другое искушение: к нему начали писать сочувственные письма
разные незнакомки, и женские письма расшевелили в нем влюбчивость и фантазии.